ВОЙНА. Документальный рассказ.

Весна 1941 года была в наших местах затяжной и холодной. Такой же была и первый половина июня. Все весенние работы в деревнях начались с опозданием.
В один из таких июльских дней мы с женой Раей ехали в Вохму. Я отправлялся в Ленинград на сессию, ее же сессия начиналась на 10 дней позже, и за это время она хотела съездить к родителям в гости. Всю дорогу говорили о наступившем трудном времени, о приближении войны. Воспитанные, как вся молодежь тридцатых годов, мы верили, что война будет короткой и враг будет разбит на его же территории.
Начало войны застало меня в Ленинграде. День 22 июня 1941 года выдался для ленинградского климата на редкость теплым, солнечным. Пора белых ночей для ленинградцев и гостей города была всегда большим праздником. Парки, проспекты, набережные к этому времени принарядились, стали еще краше. Особенно прекрасны были белые ночи в пригородах Ленинграда.
К 22 июня для нас, студентов-заочников, в институте закончились обзорные лекции, и на 25 июня был назначен первый экзамен. Мы с друзьями еще накануне решили, что проведем воскресный день в Петродворце, где в выходной готовилось грандиозное массовое гуляние. Целую неделю радио приглашало ленинградцев провести этот воскресный день в Петродворце. Рано утром, часов в 6-7, я направился с Мойки, где располагалось наше общежитие, на набережную Невы, чтобы купить для всех билеты на теплоход.
Так рано я в первый раз оказался на Невском проспекте. Утро было чудесное, тихое. На асфальте еще не успела высохнуть вода от моечных машин. Мокрыми были листья на деревьях, трава и цветы на газонах. Мойка и Нева еще дымились легким утренним туманом. Стояла какая-то особенная тишина, которую нарушали только звонки городских трамваев да проносившиеся на большой скорости грузовики, кузова которых были покрыты зеленым брезентом. На Дворцовой площади , куда сходились многие ленинградские проспекты и улицы, движение было оживленнее. Больше всего было военных машин с людьми. В городе часто проводились учения, особенно в выходные дни, и я решил, что сегодня тоже день учений. Прибавил шагу к Неве, где были кассы Морского вокзала. Очередь была уже большой, каждый хотел приобрести билеты на первые рейсы теплоходов. Какой-то мужчина форме моряка ходил вдоль очереди и химическим карандашом писал людям на ладони номера, стобы тем можно было выйти из очереди, посидеть на берегу…
Минут через 30 к кассам вокзала подъехало несколько грузовиков. Из них вышли военные, все с противогазами, и предложили молодым мужчинам, стоявшим в очереди, погрузиться в машины. Естественно, я попал в эту группу. Правда, я сказал военному, что я в белых брюках, и могу их испачкать. Его ответ меня несколько озадачил. Не понял я тогда, в шутку или всерьез он сказал мне: «Белые брюки, молодой человек, мам не потребуются до следующего лета».
Через несколько минут мы нагружали мешки песком, а другая команда закладывала ими подвальные окна известного в Ленинграде универмага ДЛТ (Дом Ленинградской торговли)., что на улице Желябова. Я и тогда был уверен, что это учения по ПВХО.
В 9-10 часов утра привезли смену и нас отпустили. На набережную Невы я уже не пошел. На улицах города было очень много военных, все они шли в сторону Балтийского вокзала. На углах зданий и столбах устанавливались громкоговорители. Но никто еще не подозревал плохого. Открылись магазины, люди не спеша шли за продуктами. У казанского собора было много туристов. Слышались песни, музыка. Город жил обычной жизнью.
Вернувшись в общежитие, я не нашел своих товарищей. Вахтерша сообщила, что все они ушли к институту, где собрали всех студентов для очистки подвалов под зданиями географического факультета. Когда я спустился во двор, по радио объявляли, что скоро будет передано правительственное сообщение. Приостановились все работы, люди начала собираться около громкоговорителей, недоумевая, о чем в выходной день будут сообщать из Москвы.
Шутки, песни стихли, лица людей как-то мгновенно стали серьезными, настороженными. И когда голос Молотова объявил о внезапном нападении фашистской Германии на нашу страну, только тогда мы поняли, что случилась беда. Все как-то притихли, замкнулись: надо было каждому осмыслить, что произошло. В одну минуту у людей все изменилось: мысли, планы, дела. А главное, с этой минуты менялись коренным образом жизнь и судьба миллионов наших граждан.
Город и люди как-то посуровели, но никто не растерялся, не ударился в панику, не не побежал в магазины скупать все, что попадется под руку. Довоенные ленинградцы были образцом культуры, честности, трудолюбия, порядочности.
После того, как были переданы Указ о мобилизации и основные законы и распоряжения военного времени, жители начали быстро превращать город из праздничного в прифронтовой. Не дожидаясь извещений, мужчины выстроились у призывных пунктов в огромные очереди.
Все улицы и проспекты города были заполнены людьми и машинами. Строем к ленинградским вокзалам шли военные. Везде устанавливались зенитные орудия. Потоком с лопатами, ломами шли люди – на строительство оборонительных укреплений. Шагали молча. Каждый понимал, что случилась беда, преодолеть которую можно только общими усилиями, усилиями каждого человека на фронте и в тылу.
Нам, заочникам, немедленно предложено было выехать к месту жительства.
Таким для меня был первый день войны. В первую же военную ночь враг дважды пытался бомбить город, но безуспешно.
Спать в эту первую военную ночь никто не мог. Уж слишком неожиданно и круто менялась судьба нашего поколения.
В течение десяти последующих дней я пытался купить билет на поезд, чтобы добраться домой. Работал на оборудовании бомбоубежищ, в ночное время дежурил на крыше института. Только 2 июля мне удалось выехать из Ленинграда.
……………………………………………………….
И в Вохме шла мобилизация. В военкомате, куда я сразу явился, мне сказали, что меня ждут в военном отделе РК партии. Там сообщили, что я , как ограниченно годный к воинской службе, поставлен на бронь и назначен директором средней школы в селе Лапшино. Возражать было бесполезно. В стране уже действовали законы военного времени.
Я слышал об этой школе на совещаниях. Школа очень большая: в параллелях было по четыре класса. Принял я школу, к сентябрю получил квартиру.
Все лето дрем ученики и учителя днем работали в поле, а вечерами и ночью мы готовили школу к началу занятий. Было трудно: в 1937 году в школе было арестовано пять учителей, и, вероятно, это сказалось на моральном климате в школе и работоспособности коллектива. Мне казалось, что сам факт военного времени, тяжелое положение в стране, отступление наших войск на фронтах – все это должно объединять людей и дисциплинировать.
На январском совещании учителей нашу школу отметили в числе лучших по всеобучу, обеспеченности топливом. Особенно хвалили за то, что мы в школе организовали учебу по изучению трактора и сельхозмашин для мальчиков. И, действительно, эти ребята следующей весной уже самостоятельно работали на тракторах, сеялках.
Учителя в школе ожили, стали работать увереннее. Поднялся и мой авторитет в коллективе, где я был почти самым молодым.
Весной у нас с женой родился сын Юра. Этого ребенка мы ждали три года, и радости нашей не было предела. Через 10 дней, когда я только что привез жену с новорожденным сыном из больницы, меня призвали в армию. Собрались родные - мои и жены. Как и всех, уходивших на фронт, меня мучил один вопрос: вернусь ли? Увижу ли снова жену, сына, родных? Сына и отца я больше не увидел. Через год сын умер, а отец погиб в тот же год.

ВОЕННОЕ УЧИЛИЩЕ. Документальный рассказ.

Кому в жизни приходилось оставлять семью, особенно в военные годы, только те понимают, как тяжело бывает в этот момент человеку. И если он сразу попадает на фронт, в бой, то это состояние часто для него оказывается роковым.
Я после мобилизации попал в военное училище. Через два дня после отправки я был уже в городе Ветлуге, куда было эвакуировано наше училище. Учебные классы расположились оно в здании лесного техникума. Курсанты жил в палатках, питались в столовой, у которой была только крыша.
Сначала нас поместили в карантин. Через неделю к курсантам стали приходить политруки, беседовали с нами, выясняли, кто кем был до армии, у кого какое образование.
Начали подбирать людей в младший комсостав, в комсомольский актив.
У нас были свои критерии подбора. Через два-три дня мы знали каждого из 360 новобранцев. Человек 30 оказалось, как я, с высшим образованием. Мы как-то сразу подружились и держались вместе. Все были зачислены в один взвод – 1-й взвод 9-й роты. Народ во взводе подобрался серьезный: люди от 22 до 40 лет, инженеры, агрономы, учителя. По разным причинам все в первый год войны имели бронь. За плечами у каждого из нас был опыт руководящей работы.
Командиром взвода нам назначили лейтенанта Ерохина, только что окончившего это же училище. На вид он был похож на подростка. Парень был горячий и слишком ревностно относился к своим обязанностям. Мы же все были образованней его, имели больше жизненного опыта. Первое время у курсантов не складывались с ним отношения, потом кто-то из командиров подсказал ему, что с такими, как мы, надо по-другому.. Вскоре наш взвод стал лучшим в училище.
Меня избрали секретарем комсомольской организации. Политрук батальона, пожилой и не очень грамотный человек, узнав, что я имею высшее образование и работал директором школы, назначил меня своим помощником.
Учиться нашей группе было легко, Мы сами могли разобраться в учебном материале, иногда и помочь преподавателю.
До осени училище имело профиль автомобильного, но в сентябре его преобразовали в танковое. Пригнали танки, сменили начальство и преподавателей. Дали другое обмундирование, получше. Но меня по итогам медкомиссии признали негодным к службе в танковых войсках. Меня и остальных, кто не прошел комиссию, должны были отправить в Минусинск для прохождения службы. Сложил я свое имущество в вещмещок и сижу, жду, когда нас отправят в этот далекий сибирский город. И вдруг дневальный по роте сообщает, что меня срочно вызывают в штаб училища. Там комиссар училища Прохоров объявил мне, что меня решено оставить в училище.
Началась новая жизнь. Усложнились занятия по технике, тактике. Поднимали нас в 6 часов, и занятия шли до ночи. Зима была холодная, одежда неважная, а мы все время с танками на улице. Многие простудились, в том числе и я. Две недели лежал в госпитале с воспалением легких.
В училище я стал кандидатом в партию. Начали поговаривать, что меня оставят служить в училище. Но я хотел на фронт.
Жена писала часто. Ее хорошие, задушевные письма придавали уверенность. Написала мама, что отца и брата Михаила взяли в армию и брат погиб в первом же бою.
Училище я закончил с отличием. Со дня на день мы ждали отправки на фронт. Написал родным, чтоб по этому адресу дольше не писали. После экзаменов меня и курсанта Рождественского еще раз вызвали в комиссару училища с предложением остаться в училище - одному в должности политрука, другому - командира взвода, - но мы оба отказались.

ФРОНТ.

Писать много о фронте, о боевых действиях нашей 8-й гвардейской Звенигородской орденов Красного Знамени, Суворова, Невского дивизии не буду. Об этом можно прочесть в статьях маршала Ротмистрова, генерала Лазарева. Мне так не написать, хотя я владел нужной информацией: все это время вел книгу боевых действий нашей части. О главных событиях, произошедших со мною на фронте, я рассказывал в нескольких статьях, в разное время написанных по просьбе редакции и напечатанных в нашей районной газете. Эти статьи я прилагаю к моим воспоминаниям. Но об одном, самом памятном и дорогом мне событии из своей фронтовой жизни я все же хочу рассказать.

ОТПУСК.

В конце января 1945 года командование предоставило мне 10-дневный отпуск. Домой! Радости моей не было предела. Из такого ада попасть вдруг домой… Это был первый случай в бригаде, когда офицер с фронта поехал в отпуск. Мне за десять дней надо было обернуться туда и обратно. Если учитывать, что надо 100 км как-то добираться от железной дороги до дома на попутном транспорте, потом столько же обратно, то ясно, что эта поездка будет не из легких. Но мне повезло: на самолете до Киева, потом сразу - на московский поезд, затем – поезд на восток… За полсуток на перекладных лошадях добрался до села Веденье, где в это время работала директором школы Рая.
В село я добрался к 10 часам вечера. Кругом страшная темнота, здесь, за тысячи километров от войны, тоже соблюдалась светомаскировка. Огромные сугробы снега. Узенькая наезженная дорога, от которой к каждому дому вела тропинка.
Прохожий показал дом, где жила жена. Постучал с крыльца в дверь. Услышал медленные шаги и голос жены:
-Кто там?
Лязг дверного запора, свет керосиновой лампы в приоткрывшейся двери… Я увидел, как покачнулась лампа в Раиных руках, услышал ее то ли радостный, то ли испуганный крик. Я еле успел подхватить жену. Ламповое стекло упало на пол, разбилось. А мы стояли, обнявшись, на холоде и, все еще не веря в случившееся, не могли прийти в себя от неожиданного счастья.
Оказаться после фронта в глубоком тылу, где не рвутся снаряды, нет стрельбы и кругом стоит такая непривычная тишина, - к этому тоже надо было привыкнуть. Можно было спать, сколько хочется, на настоящей кровати, есть, когда захочешь, ходить по улице, не пригибаясь от пуль. Первые дни это все было настолько непривычно, так не хватало чего-то, что я, когда оставался один, уходил за каменное здание старой школы в лес и стрелял там из пистолета. Потом привык, и, наоборот, на сердце становилось тяжело, когда вспоминал, что скоро снова на фронт. Иногда приходили мысли: а придется ли еще приехать сюда, но последние ли это в моей жизни дни рядом с любимым человеком?
Жена в это суровое время сделала все, что могла, чтобы я как следует отдохнул. В ближних деревнях у жены жили две сестры, отец и еще куча родственников. Больно вспоминать о том, как голодно и трудно жили эти люди в тылу. Но каждый день то у сестры Анны, то у другой сестры Сани, то в нашей квартире для меня устраивали немудрящие вечеринки. В иные вечера жители села зазывали нас к себе в дома. Днями я ходил в школу, был на уроках, встречался с учителями. Правда, в школе в основном остались одни женщины. Всем им интересно было поговорить с фронтовиком, ведь у каждой родные были на фронте. Часто спрашивали, не встречал ли я кого-то из них.
Районный военком, к которому я явился, чтобы доложить о прибытии в кратковременный отпуск, посмотрев мое отпускное удостоверение, тут же взял трубку и позвонил в райком. Передал мне, что я явился туда. По дороге меня остановила женщина:
- Если я не ошибаюсь, то вы Усков. Смотрю, военный, в теплом полушубке, с оружием. Таких здесь не встретишь. Вы с фронта? Очень прошу, зайдите ко мне на работу, расскажите, как там. Я теперь вместо мужа в магазине работаю.
В райкоме собрались все работники аппарата, РИКа, РОНО. Начали расспрашивать: как в разгар боев попал в отпуск, не встречал ли кого из земляков… Я еле успевал отвечать на вопросы. Но что меня неприятно удивило, так это то, что ни один из них не спросил: обедал ли ты сегодня здесь, в райцентре, когда вся еда по карточкам; как у тебя живет мать в деревне, которая потеряла на войне мужа и сына? Сидели все такие прилично одетые, сытые, самодовольные. Вышел я от них с горьким осадком на сердце.
А у ворот райкома меня ждала целая группа женщин, среди них я узнал только инспектора РОНО А. Т. Коурову. Зашли мы вместе с ними в подсобное помещение магазина, и только тут я разглядел собравшихся. Среди них были и знакомые учительницы, и бывшие мои ученицы. У всех у них мужья или воевали, или уже кто-то из них убит, кто искалечен на фронте. Организовали нехитрый ужин, накормили меня, расспросили меня обо всем, поведали о своем житье-бытье. После этой встречи на душе стало как-то легче. Теперь – домой! Идти надо было зимними сумерками около 20 километров. Переложил пистолет из кобуры в карман и зашагал по малознакомой дороге

НЕ УХОДЯТ ИЗ ПАМЯТИ…

После первых танковых атак, в которых состоялось мое боевое крещение, прошло немало времени. На фронтах – большие изменения. Враг отступает повсюду. Наши войска научились бить его не только зимой, но и летом, и не на отдельных участках, а по всему фронту. Я – все это время на передовой, с короткими интервалами на переформирование и отдых. Многих боевых товарищей уже нет рядом: одни погибли, другие на излечении в госпиталях. Уже после Победы подсчитали, что в среднем жизнь офицера-танкиста на фронте исчислялась девятью днями. Но мне везет: я даже не ранен. Очевидно, удача на войне – немалое дело. Теперь я уже не тот, что был в первых боях, но все же перед каждым новым боем приходит в голову мысль: не последний ли он в моей жизни? Людей, не боящихся смерти, видимо, нет. По крайней мере, я таких не встречал. Но у одних боязнь снаружи, и она командует всем человеком, а у других спрятана вглубь, наглухо прикрыта большим чувством – ответственностью за Родину, долгом перед ней. Я не верил людям, которые с бахвальством говорили, что они лишены чувства страха или боязни в любом бою. Мне кажется, так говорили люди, которые еще не смотрели смерти в глаза или, мягко выражаясь, были не в бою, а где-то около боя.
Изменения произошли и в моей персональной судьбе. Я – член партии, только что, сдав должность командира танкового взвода, назначен адъютантом танкового батальона (офицер, выполняющий штабные обязанности). Коммунисты штаба избрали меня секретарем парторганизации. Доверие высокое.
Операция по разгрому группировки немецких войск на правом берегу Днепра вошла в историю как второй Сталинград. Нашей 8-й гвардейской танковой бригаде, оснащенной новыми тяжелыми танками, пришлось в ходе этой операции в составе 2-го Украинского фронта прорывать оборону противника.
Из моей памяти не уходят тяжелые 12-дневные бои в феврале 1944 года по окружению и уничтожению 80-тысячной армии врага. Я и сейчас иногда просыпаюсь в холодном поту, если снится это сражение. В итоге его было уничтожено 55 тысяч и взято в плен 18 тысяч солдат и офицеров противника. Бои шли не на жизнь, а на смерть. И выстоять в этом аду мог только советский человек, защищавший свою Родину, жизнь своих детей.
В районе Буртки было сосредоточено три танковых корпуса. Восьмой гвардейской танковой бригаде, вооруженной тяжелыми боевыми машинами, поставили задачу: прорвать оборону противника, чтобы в прорыв могли войти части всех трех корпусов. Ближайшая задача – захватить населенный пункт Оситняжка и, двигаясь на запад, овладеть городом Капитоновка. Атака была назначена на 4 часа утра. Мы с заместителем комбата Петриченко около полуночи побывали в штабе пехотного полка, с которым предстояло идти на прорыв. Осмотрели на месте проходы в минных полях, сделанные накануне нашими саперами.
Мне было приказано под прикрытием темноты провести колонну танков с мотострелками через минные поля и занять исходные позиции до начала артподготовки. Около 40 танков, выстроенные в колонну, двигались на первой скорости к указанному рубежу. Я сидел на броне головной машины, показывая рукой водителю границы прохода в минном поле, обозначенные флажками. Водитель третьего танка или задремал, или в темноте не разглядел след от гусениц впереди идущих машин и наскочил на мину. Раздался взрыв. Машина была выведена из строя, погибли десантники, а меня взрывной волной сбросило с танка за линию прохода. Лежу ни жив, ни мертв, боюсь пошевелиться. Могло так быть, что вместе с противотанковыми минами враг поставил и противопехотные. Опытный механик моего танка выскочил через передний люк и крикнул : «Лежи, начштаба, не шевелись! Ноги вверх подними, чтоб не задеть взрывателя! Сейчас ремень тебе брошу, держись! Я тебя вытяну потихоньку целенького!»
Подорвавшийся танк подцепили на буксир, убитых и раненых подняли на него же и двинулись дальше. Немецкое передовое охранение, услышав взрыв, начало подвешивать осветительные ракеты и открыло огонь в нашем направлении. Стреляли фашисты почти наугад, на звук. Однако нам пришлось попереживать: задача-то была поставлена выдвинуться скрытно.
На исходные позиции мы все же прибыли к указанному сроку. Сразу после артобработки немецких позиций наши танки устремились на врага с такой скоростью и силой, что противник растерялся и, не оказав сильного сопротивления, оставил село Оситняжку. За нами вступили в бой и основные силы прорыва. За два часа ночного боя наши части на плечах противника продвинулись на 18-20 км в глубь обороны врага и с боем захватили город Капитоновку, где были сосредоточены крупные силы немцев.
Три дня и три ночи бои не прекращались ни на минуту. Никто не ел, не спал все это время. На четвертый день мы заняли населенный пункт Шпола, а к вечеру вышли к городу Звенигородка, где и соединились с войсками 1-го Украинского фронта, замкнув кольцо окружения. Закончился страшный бой, и на какое-то время установилась невероятная тишина. Можно было выйти из машины, осмотреться, надышаться вдоволь свежим воздухом, протереть глаза от пороховых газов, умыться снегом.
Около штабного танка лежала раздавленная вражеская противотанковая пушка, через лафет которой перевалилось тело убитого немецкого офицера. Тонкая изорванная шинель на нем была задрана до самого пояса. На измятый, черный от боя снег стекала еще не остывшая струйка крови. Еще несколько минут назад в этом немце билась жизнь. Он, как и все другие такие же, стрелял в меня, в моих друзей, убивал детей и стариков, грабил и сжигал наши села. Он надеялся, что вскоре наша земля будет лежать перед ним, а он будет чем-то вроде центра Вселенной. Не получилось! Скоро мы полностью сведем счеты со всеми фашистами за поруганную нашу землю. В этом мы были уже уверены.

…………………………………………………………

С окружением войск противника образовалось два фронта: внутренний, задачей которого стало уничтожение окруженной армии врага, - и внешний, который должен сдержать натиск противника, бросившего 8 танковых и 6 пехотных дивизий, чтобы прорвать кольцо и спасти окруженные части.
Наша бригада получила приказ отражать натиск врага на внешнем фронте в районе Лысянки, расположенной в излучине реки Гнилой Тикач.
В полночь, сняв наши передовые посты, противник крупными силами, рассчитывая на внезапность, атаковал нас. После нескольких часов боя мы были вынуждены отойти за линию железнодорожного полотна, чтобы получить подкрепление – две танковых и одну мотострелковую бригады, а рано утром обходным маневром окружить и взять Лысянку. Я же получил приказ вывезти тылы из Лысянки в Мирные Хутора в сопровождении танкового подразделения. Город горел, в ночной темноте зарево пожара и подвешенные ракеты давали возможность врагу наблюдать за нашим перемещением.
Первая попытка эвакуировать тылы – по дороге – не удалась. Загорелось несколько машин. Рисковать было нельзя: в колонне шли машины и транспортеры с ранеными. Пришлось выводить тылы низом, по берегу реки. Буквально через несколько минут движения передовое охранение донесло, что группе войск противника удалось вырваться из окружения, и она пытается в излучине реки переправиться на другой берег. Пришлось отвести колонну в более безопасное место и доложить командованию о случившемся. Получили приказ: силами танкового охранения преградить врагу путь к отходу и предложить ему сдаться без боя. Если же он не примет нашего предложения – уничтожить. На предложение о сдаче немцы ответили сильным автоматным и пулеметным огнем. Погиб командир танкового взвода. Тогда три десятка танков, оттеснив колонну немцев от реки, уничтожили ее. Мне удалось с малыми потерями выполнить приказ и вывезти тылы в указанный район.
Рано утром следующего дня с танковым охранением я возвращался в Лысянку. Проезжая через место ночного боя, увидел ужасную картину. Всюду валялись раздавленные минометы, пулеметы, повозки, чемоданы и ящики, из которых вывалились награбленные вещи, какие-то бумаги, плитки шоколада… И всюду – трупы врагов, слегка припорошенные снегом. Смотрел и думал: хорошо поработали наши танкисты, с честью отомстили за убитого командира взвода лейтенанта Кудрявцева.
А в Лысянке шел бой. Наши, получив подкрепление и перегруппировав свои силы, окружили населенный пункт и ударили по врагу. К вечеру Лысянка была освобождена. Противник отступил к Медвину. Попытки его прорвать кольцо окружения были отбиты. К 17 февраля войска внутреннего фронта полностью уничтожили окруженную группировку в районе Корсунь-Шевченковский. 8-й гвардейской танковой бригаде было присвоено звание Звенигородской, а на ее боевом знамени рядом с орденами Красного Знамени и Суворова засиял орден Кутузова.

…………………………………………………………………………..

А это - скупые строчки из наградных листов, найденных уже мною, дочерью Ф. С. Ускова, в интернете на сайте Подольского архива Министерства обороны.

1.
В бою за населенный пункт Лисянка тов. Ускову приказано с группой танков и приданных самоходных установок удержать Киевскую дорогу и не допустить обхода села с фланга, что грозило окружением части. Выбрав удобный район для засады, несмотря на численное превосходство противника в технике, отразил атаку немцев. В этом бою тов. Усков своим танком уничтожил 2 немецких танка Т-4 и до взвода солдат и офицеров, вынудил немецкую пехоту отойти на другой берег реки и удерживал этот рубеж до подхода основных сил своей части.
За личную храбрость и мужество, проявленные в бою, достоин награждения орденом «Отечественная война, 2-я степень». Командир 1-го танкового батальона Стружченко.

2.
Тов. Усков в боях с немецкими оккупантами во 2-м Украинском фронте показал себя смелым и решительным офицером.
отвагу».
Командир батальона гвардии майор Белоус. 5.2.44.

Ф. С. УСКОВ
НОЧЬ ПЕРЕД ПОБЕДОЙ

Воевали хорошо ли, плохо ли –
Пусть потомки спорят горячо.
Но какую силищу разгрохали,
Развернувшись в полное плечо!
(из стихов фронтового поэта)

Начало мая в юго-восточной Германии похоже на наше лето. В лесах, садах и полях все цветет. Особенно хороши белые акации, которых в лесах там так же много, как у нас черемухи. В вечерние часы от их бело-розового цвета лес становится сказочным.
Ночь с 8 на 9 мая выдалась тихой, звездной и по-весеннему теплой.
Наш батальон расположился в небольшой деревне к юго-востоку от Берлина. Эта деревня, как и многие другие, оказалась пустой. Дома открыты, в комнатах оставлено все: одежда, посуда, мебель, даже кое-где еда на столах - как будто хозяева вышли куда-то на минутку. Только домашние животные, напуганные войной, одичалые, бродили по улицам, дожидаясь своих хозяев.
Где же люди? Гитлеровская пропаганда сумела вбить в головы немцам, что русские будут жестоко расправляться с мирными жителями. Напуганные люди, не успевшие или не пожелавшие уйти на запад, прятались в подвалах, в оврагах, в ближних лесах.
К ночи в деревне появился старик-немец лет семидесяти, совершенно седой. Вместо приветствия он, размахивая белой наволочкой, громко выкрикивал: «Гитлер капут!»
Часовые привели его к штабу, который расположился в центре деревни, в бывшем здании почтового отделения.
Старик настолько тыл напуган и растерян, что не мог произнести ни слова, когда мы начали с ним разговаривать.
Когда он немного пришел в себя, мы его накормили, дали буханку хлеба и консервов. Очевидно, старик понял, что русские не собираются причинить ему зла, раз дали хлеба…
Потом, как могли, мы растолковали немцу, что мирное население мы не преследуем и жители могут возвращаться в деревню.
Старик что-то невнятно бормотал, разводил руками, а потом направился к своему дому. Долго бродил вокруг него, зашел в комнаты, обошел постройки и, видя, что русские ничего не взяли, покачал головой и направился к лесной опушке, где его ждали односельчане.
Часа через два в деревне группами по 3-4 человека начали появляться ее жители. Сначала пожилые, потом женщины с детьми. Мужчин и подростков не было. Очевидно, тотальная мобилизация опустошила все мужское население деревни.
Дали всем немцам хлеба, сухарей, консервов. После этого страх и скованность у них начали проходить. Несколько женщин высказали желание постирать солдатское белье.
Мне запомнилось, как они рассматривали наших бойцов, офицеров, наши танки. Трудно было понять, что творилось в душах этих людей. Ведь сколько лет им вдалбливали ненависть к нашей стране, к нашему строю. Со школьной скамьи немецкой молодежи говорили о превосходстве немецкой нации, о том, что они, немцы, призваны быть господами, а мы - их рабами.
А потом пришлось им объяснить, что в любой момент может начаться обстрел и для их же безопасности им лучше провести ночь в подвалах или в лесу. Немцы стали группами уходить обратно в лес.
Бойцы и офицеры разошлись по своим подразделениям. Все стихло. Работает только штаб: зуммерят телефоны, работает рация. Сменяются часовые. В ночной тишине изредка слышатся окрики: «Стой, кто идет?» «Пропуск!»
К полночи кругом установилась невероятная тишина - такая, какая бывает только перед большой бурей или каким-то очень важным событием. За нейтральной полосой тихо: ни выстрелов, ни осветительных ракет. Мне показалось это подозрительным. Уж не замышляют ли что-то фрицы? Предупредив всех в штабе о предельной внимательности, я пошел к комбату. Василий Андреевич не спал: его мучила незаживающая рана, и он был рад моему приходу.
Это был мужчина лет сорока пяти, кадровый офицер, потерявший в боях 1943 года свою жену – военного врача. Очень честный, справедливый и добрый товарищ.
Я рассказал ему о том, что произошло днем, и о тишине, которая не давала мне покоя. Предложил позвать к нему нашего фельдшера Валова Мишу. Он отказался от медицинской помощи, а мне приказал:
- Прими, Степанович, все меры. Действительно, подозрительная тишина.
- Есть, - сказал я и собрался уходить, чтобы проверить передовое охранение
Вдруг зазуммерил полевой телефон. Комбат указал мне на трубку, начал подниматься сам. На другом конце провода я услышал голос начальника политотдела, который сообщил:
- Слушай меня внимательно. Только что подписано соглашение о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Боевые действия с сего часа прекращаются. 9 мая объявляется праздником Победы. Всем частям разрешено израсходовать по боекомплекту на праздничный салют.
Чувствую, что волосы поднимаются дыбом, пилотка сама съезжает с головы, пот градом катится по лицу, слезы радости застилают глаза. Вдруг совершенно пропал голос и перехватило дыхание…
Кое-как набрал воздуха в легкие и, что было силы, крикнул :
- Победа! Германия капитулировала! Завтра праздник – день Победы!
Не помню, как я оказался в объятиях комбата. Очнулся, когда почувствовал, что он сильно колотит кулаками по моей спине и неистово кричит:
- Степанович! Да очнись же ты! Дожили! Дожили до победы, черт возьми! Поднимай батальон и ударь в последний раз из всех видов нашего грозного оружия, чтоб земля вздрогнула! Счастье-то какое!
А сам без гимнастерки выскочил на улицу и начал стрелять из пистолета, громко крича:
- Победа! Победа, друзья мои однополчане!
Поднимать батальон уже не было необходимости. Все уже были на улице. Бойцы и офицеры обнимались, целовались, неистово что-то кричали… А когда узнали, что можно стрелять, открылась оглушительная торжествующая стрельба, да такая, что содрогались дома и деревья, дрожала земля. Начальник тыла Андрей Степанович выставил все запасы спиртного. Комбат, ходивший с комиссаром по улице без гимнастерки, сказал мне:
- Знаю, что не пьешь. Поэтому обращаюсь к тебе. Сделай все, чтобы не было провокаций из-за нейтральной полосы. Понял?
- Не беспокойтесь, - ответил я.
И теперь, через десятки лет, очень нелегко описать, что происходило с нами этой ночью.
Было ли объявление о конце войны внезапным для фронтовиков? Нет. На фронте знали, что не сегодня-завтра мы разгромим фашизм. Но ведь каждый день войны, каждый час уносил многие человеческие жизни. Каждый знал, что смертельно раненный зверь еще опасен, и каждый хотел дожить до светлого победного часа. Умирать или потерять боевого друга именно теперь никому не хотелось.
И сбылось то, о чем всю войну думал фронтовик, прошедший тысячи километров трудными дорогами войны. То, ради чего он мерз в окопах, не едал досыта, спал в снегу, в болотах и оставлял на поле брани своих фронтовых друзей.
Фронтовики торжествовали до утра. Вспоминали боевых друзей, не успевших дожить до светлого дня Победы, вспоминали своих родных и любимых. Каждый мечтал скорее сообщить домой, что он жив, здоров и чтобы дома ждали встречи с ним.
Помаленьку к утру страсти улеглись. Каждый из нас теперь словно уходил в себя - задумывался о своей будущей, мирной жизни. И как-то незаметно для людей там, где очень далеко на востоке была наша Родина, начало подниматься ласковое весеннее солнце. И наступил самый светлый день – первый день мира, день нашей Великой Победы.

УТРО ПОБЕДЫ

Прошла радостная и бурная ночь в 8 на 9 мая. Бойцы и офицеры так и не уснули. И это несмотря на то, что накануне они четыре раза ходили в атаку, отбивая наступление немецких частей, которые рвались на помощь фашистам, засевшим в Берлине. Каким-то образом по своим солдатским каналам узнали, что в полдень будет митинг, посвященный Дню Победы, и начали готовиться к этим торжествам.
Часов в 8 утра прибыл офицер связи, доставивший приказ комбрига о проведении митинга.
-Немедленно разбудите комбата, - приказал он мне, - пакет вручу только ему лично.
-Слушай, Гончарук. Комбат вчера четыре раза водил батальон в атаку, всю ночь не спал. Только-только рана дала заснуть… Давай пакет и уезжай. Я все сделаю.
В приказе значилось: к 12-00 подготовить батальон к торжественному построению и вывести его к месту проведения митинга.
Офицер уехал. А я сидел в штабной машине и смотрел на пачку рапортов из подразделений, в которых докладывалось о потерях за 8 мая. Нет, не поднимется рука в такой день сообщать близким о гибели мужей, сыновей, братьев! Оделся и пошел исполнять приказ комбрига.
Около большого пруда наши солдаты и офицеры мылись, брились, стирали свои промасленные, выцветшие от пота гимнастерки. Около лейтенанта Савенко ждали очереди, чтоб подстричься. Командир транспортного взвода Степан Вейкин ходил среди гвардейцев с огромной бутылкой вина и кричал:
- С праздником, друзья! Выстояли, черт возьми! Давайте помянем товарищей, погибших вчера! - и каждому наливал водки в алюминиевую кружку.
Я шел по улице и видел, что на домах уже вывешены наши красные флаги, а также белые флаги, символизирующие капитуляцию Германии. Обыватели-немцы уже успели вернуться в свои дома. При встрече со мной они заглядывали в лицо и с улыбкой, не знаю, от чистого ли сердца, произносили:
- Гутен морген, герр офицер!
И спешили на окраину деревни, где все они собирались неизвестно с какой целью.
На углу улицы, у полуразрушенного дома, стояла пожилая фрау. Обнаженными, жилистыми руками она грозила разбитому портрету фюрера, висевшему вниз головой, и со слезами в глазах что-то кричала сиплым голосом. А потом зарыдала, схватила булыжник и со всей силой бросила в портрет.
Около батальонной кухни повар Грицко Черноиван, всю войну зимой и летом не снимавший шапки и засаленной телогрейки, работал в чистом белом халате, в чистом переднике. Рядом стоял начальник тыла Шафоростов. Они начали жаловаться мне, что бойцы натащили из буртов картошки и требуют варить ее только в мундире.
-Неужели в такой день я должен кормить наших гвардейцев вареной картошкой, если еще ночью из усадьбы гроссбауера завез свежую говядину, бидоны сметаны? Если из пруда мы уже наловили свежей рыбы?
Действительно, ребята, дежурившие на кухне, возмущенно галдели: почему повар отвергает картошку? Один сержант сказал:
- Поверьте, всю войну снилась картошка. Снилось, как я ее ем, обмакиваю в соль - горячую, с подгоревшей корочкой …
А второй, с окающим вологодским говорком, добавил:
- Мы хотели сами напечь картошки, но в неметчине и дров-то нет. Топят какими-то брикетами, а от них – вонь страшная.
Направился в поле, где в 12-00 будут построены для митинга все подразделения нашей 8-й гвардейской танковой бригады. Саперы уже сооружали трибуну, артиллеристы устанавливали пушки для салюта. Меня остановил посыльный из штаба и доложил:
- За фермой гроссбауера большая группа женщин с вещами. Что прикажете делать?
- Штабную машину сюда и группу автоматчиков быстро!
Оказалось, это были наши девушки и женщины, угнанные фашистами в Германию. Они все еще не верили, что война окончена. Всю ночь прятались на ферме. Когда мы подъехали, они начали подходить - сначала как-то неуверенно, опасливо. Но когда поняли, что мы свои, бросились к нам. Плакали, обнимали…
- Спасибо вам, спасибо! Ой, знали бы вы только, что мы пережили! Мы верили, верили, что нас освободят, не бросят!
А кругом было тихо – без выстрелов, как-то непривычно…. Ласково светило майское солнышко. Цвели акации и травы, пели птицы. А люди… Люди все еще никак не могли привыкнуть к тому, что войны больше нет, что наступил мир, такой долгожданный и радостный.