«…» От Ура-Губы до поселка Титовка шла единственная в горах дорога-тропка, немецким самолетам не надо было нас искать. «Мессера» и «Юнкерсы» делали с нами, что хотели, мы стреляли по ним из винтовок, даже из пистолетов, матерились, грозили, злились на их безнаказанную наглость и на свою беспомощность. Война с каждым часом будет казаться нам не той, к которой мы готовились. Противника не знали, о его вооружении и оснащении – тем более. Да что говорить о какой-то там готовности, когда война уже во всю шла, рано утром 22 июня вражеские бомбардировщики бомбили Ура-Губу и город Колу, а о ее начале нам, защитникам, сообщил сам Молотов – и никто другой. «…»

«…» Из приграничного поселка Титовки уходили жители. Остановленный под кустом березки патефон доигрывал пластинку с песней Исаковского «Прощание девушки с солдатом». Мы остановились, минуту послушали. Кто-то хотел разбить патефон прикладом винтовки: пусть не бередит душу! Но один солдат его остановил, перевел иглу на начало и, деловито подкрутив ручку, сказал: «Пусть поет». Мы уходили, а вслед нам доносился слабый, как бы из другого мира, до боли знакомый и милый голосок девушки: А всего сильней желаю Я тебе, товарищ мой, Чтоб со скорою победой Возвратился ты домой. «…»

«…» Бои развернулись между реками Титовкой и Западной Лицей. Тактика боев определилась сама собой - на уничтожение живой силы. Оборонять высоты или какой-либо рубеж не имело смысла в отрыве от средств поддержки и, не имея прикрытых флангов. Устраивали засады на колонны, вьючные караваны, уничтожали узлы связи, склады, обозы - что попадалось и считалось важным. Подчас поражала беспечность, а скорее наглость немцев: шли без разведки и необходимого прикрытия. Видимо, после боев с частями, прикрывавшими границу, они считали дальнейший путь свободным. Однажды, выйдя на одну из высот, внизу увидели на привале большой обоз, в котором были даже куры в клетках. Немцев - почти рота. Некоторые егеря купались в озере. Визг, крики. Были женщины. Взяли пленных, забрали документы убитых, продовольствие, часть автоматов. Здесь узнали о пригласительных билетах, розданных офицерам на победный банкет в Мурманске. Пленные солдаты подтвердили, что «маленький Лондон», как они называли этот город, отдавался им на несколько дней. Позже мы узнали о пленных, что немецкое командование настолько было уверено во взятии города Мурманска, что генерал Дитл назначил в нем парад войск на 20 июля 1941 года. Тут мы впервые нагляделись на живых немцев: рослые (рост, указанный в солдатских книжках, не менее 182 см), ни тени страха, полные ненависти к нам и уверенности в победе. Одежда, обувь и экипировка - крепкая, добротно сделана для войны в горах. Цветок эдельвейса на пилотке и значок отличия на зеленых мундирах за взятие греческого рогода Крита и норвежского города Нарвика наглядно говорили, с кем мы имеем дело. Бои не затихали в горах и долинах. Ночей в обычном понимании не было. Временами полярный дни выпадали дождливыми. Сыпал мирно и неторопливо этот холодный полярный дождь, он и выручал, и досаждал одновременно. Давал некоторую передышку в этом грохоте и треске. У немцев боевая активность заметно падала на время «ночного отдыха» и приема пищи. Наши командиры отучали их от легкой войны и давали, как говорится, прикурить. Мы были раздеты – в одних гимнастерках, измотаны отсутствием отдыха, сна, плохим питанием. Оборваны. На камнях обмундирование и особенно обувь разлетались в клочья. Плащ-палаток первое время у бойцов не было. Шинели, одеяла, которые были в скатках и приторочены к ранцам мы сложили в три высоченных кургана по числу рот, в наших предполагаемых тылах. Предполагалось, что мы вернемся сюда или это имущество нам подвезут тыловики. Вышло другое – этот район был занят немцами. В зимнюю форму одежды мы оденемся 1 сентября, когда уже здесь будет зима. С этого числа по 2 мая нам будут давать фронтовые сто грамм и 20 грамм свиного сала каждое утро на завтрак. Но это будет потом, а сейчас нам хотелось есть в любую минуту, как и спать тоже. «…»

«…» Иногда наступало полное бессилие. Нападала хандра (скорей бы все кончилось!), смерть не страшила, казалась единственным облегчением. Приведу, в подтверждение сказанного, один пример из той жизни. В одной из лощин батальону был дан отдых. Так как люди были измотаны в боях, солдаты сразу же заснули, естественно, было выставлено охранение. Сколько времени прошло, никто из нас не знал. От неожиданного звука выстрела все вскочили, подразделения развернулись к круговой обороне, началась стрельба. Через некоторое время командиры поняли, что стрельба идет «в одни ворота», начали подавать команды о прекращении огня. Кто первый стрелял? Кто паникер? Выяснилось - не выдержал один солдат, сидя на ящиках 82 мм мин, пустил себе пулю. Но стоило чуть-чуть отдохнуть, что-нибудь поесть, приходили силы , вновь хотелось жить, бороться, побеждать. И хотя тяжесть была неимоверная, физическая и моральная, напряжение всех душевных и физических сил держало людей в строю, было психологической прививкой от всех болезней. «…»

«…» То ли по молодости, с которой смерть кажется такой несовместимой, то ли по легкомыслию, с которой так совместима молодость, нам не верилось, что именно тебя могут убить сейчас, сегодня. Но все же каждый знал для себя и другое – жизнь может оборваться в любую секунду. «…»

«…» Да, здесь надо было верить. Обязательно. Верить, что на твоей стороне моральная человеческая ценность – правота. Что дело, которое ты делаешь – самое важное в твоей жизни, самое необходимое, самое обязательное. Верить, что еще день, неделя, месяц и все пойдет к лучшему. Верить, что тебя в лучшем случае ранят. Без этой всеобъемлющей веры, осознанной или нет, здесь невозможно было быть. Без нее, как без тормозов, сдавали нервы, в голову лезли всякие пасмурные мысли, порой и сомнения. А они, как известно, украшают философов и губят солдат. «…»

«…» С нами была Правда, и мы верили, что наше дело правое и победа обязательно будет за нами. С тем и шли в бой, сшибались в лоб в лоб до рукопашной. И даже умирая, будь то несколько с пафосом, смотрели на запад, где обязательно хотели закончить войну. Мы верили в Победу! «…»

«…» Мы не знали общей обстановки, всей беды, которая свалилась на наш народ, не знали еще, с каким врагом имели дело, в смысле жестокости и коварства. Что скрывать, многие из нас, молодых солдат, в том числе и я, не избавились от благодушия, не научились еще науке ненавидеть и науке побеждать. А тогда именно так и стоял вопрос, когда битва была не на жизнь, а на смерть. За это благодушие мы расплачивались кровью, и Багрянцев учил нас этой науке. Курсант Манкин при первой самостоятельной встрече с немцами на вопрос Багрянцева: «Почему не уничтожил дозор и дал ему уйти?» - ответил, что не мог стрелять в людей. Когда мы случайно наткнулись в каменных завалах на медицинский пункт с ранеными бойцами, прикрывавших границу, Багрянцев явил на облик этих «людей». О вырезанных звездах на телах раненых и прочих зверствах потом будут писать в газетах, мы же видели это первыми. Он приказал нам смотреть, смотреть и не отводить глаза за спины других, все видеть и не забывать до тех пор, пока в руках оружие. «…»

«…» Нашей ротой очередная атака егерей была отбита, и не успели мы опомниться, как 9 «юнкерсов» начали бомбить наши позиции. Сбросив бомбы и построившись друг другу в хвост, как обычно они это делали, начали прижимать нас к земле из пулеметов. И в этот момент произошло незабываемое. Откуда ни возьмись в середину круга "юнкерсов» снизу влетел тупорылый «ястребок» и несколькими очередями расстроил их карусель, а один "юнкерс», оставляя за собой хвост дыма, врезался в скалу за рекой на глазах всего переднего края. Что тут было, трудно описать! Поднятые этим отважным героем, мы в едином порыве бросились в контратаку и с криками кто во что горазд на этот раз полностью, до самого берега, очистили высоту. Здесь я был ранен в ногу. Вынесли раненых, вернулись на высоту. Поднималась тревога на правом фланге, командиры стали собирать группы и побежали туда. На нашу высоту немцы больше не лезли. Я с трудом, но мог передвигаться, и мне поручили нести группу раненых в медпункт. Мы шли к тылам в поисках полкового медпункта и в надежде найти кухни, чтобы «подкрепиться». Когда подошли к ровной, как сковорода, большой долине, поняли, что попали из огня да в полымя. Мелькнула мысль: егеря и сюда пробрались! Невозможно было определить, с какой стороны нам пристроиться к своим. Часть артиллерийских орудий была повернута в тыл и вела огонь по горе, другие стреляли в другом направлении. Часть 45 мм орудий стояла без расчетов. Здесь нас организовал фортовый командир с немецким автоматом и почему-то в немецкой каске. Он приказал бежать за ним, подгонял нас выразительной руганью. Оставил нас около залегшей группы солдат и пригрозил автоматом, если задумаем разбегаться. Такая встреча оскорбляла, но было не то время доказывать ему, кто мы и откуда свалились на его голову. В группе были солдаты из разных подразделений и тыловых служб со всем набором стрелкового оружия - карабинами, винтовками старыми и новыми. Слышались нарастающие звуки, стрельба, и это послужило сигналом для нашего командира, который, видимо, знал свою задачу. Группа пошла в атаку, как я понял, во фланг немцам. Кто не мог бежать, кричали «Ура!» для бодрости. Потом был сильный взрыв, меня, как будто, подняло. «Вот и все», - мелькнуло в последний миг... Когда пришел в себя, в долине стоял густой туман. Непривычная тишина. Сколько прошло времени? Кто здесь сейчас? Стал искать оружие, ощупывая себя. Его при мне не было. Не было и рядом со мной. Чуть приподнялся. Хотел залезть в кусты - не мог. Словно призрак откуда-то появилась лошадь (как уцелела?). Подошла ко мне, подышала в лицо (я перевернулся, затаил дыхание). Услышал голоса приближающихся солдат. Тут я понял, что мы выстояли. В медсанбате прояснились некоторые подробности почти трехсуточного боя. Немцы, потеряв надежду взять рубеж с фронта, прорвались в стыке частей и вышли в тылы нашего полка большими силами. Противник потерял только убитыми более тысячи человек, потери в полку были тоже большими. Да и как им не быть, если у немцев было превосходство во всем. Навечно остались в безвестной тогда долине многие бойцы и командиры нашего полка, мои товарищи. Сейчас ее называют Долиной Славы. Ныне там стоит памятник героям обороны Советского Заполярья. Это было только начало. Как свидетель и участник я могу сказать, что солдаты в 1941-1942 годах сделали все, Что могли, для будущей победы и в тех невероятных усилиях, которые через три года приведут нас к желаемой победе, была частица души и не просто сердца, но и сама жизнь участников боя на Западной Лице. «…»

«…» Уже сколько лет в день памяти – 9 мая, 22 июня – мы вспоминаем в кругу фронтовиков, своих боевых товарищей, оставшихся там на другом берегу переправы. Каждый раз перебираем их в памяти, с ними мы дышали суровым воздухом, стояли, мерзли в снежных окопах, бежали в атаку вместе и рядом. В их числе Павел с его нелепой смертью, хотя любая смерть солдата по свей сути нелепа, потому что преждевременна, как и нелепа сама война, уносившая тех, кто молод, полон сил и надежд… Одно утешение – их жизнь была отдана за святое дело, чтобы мы и наши дети жили после них!» «…»

Не просто праздник - День Победы

Для тех, кто победил в войне,

Кто боль и слезы все изведал…

Он дорог нам, бойцам, вдвойне.

Мы помним, как далась Победа,

Какого стоила труда.

Мы помним день весенний этот,

Мы были молоды тогда.

Перехлестнулась радость с горем…

Казалось, бьются в такт сердца!

Казалось, мир навек построим

Живым… Но не была конца

Безмерной горечи утраты.

Тот потерял отца, тот мать…

Со мною нету друга, как родного брата…

Что может эту боль унять?

Она живет десятилетья.

Живет, и не дает забыть,

Что я за то еще в ответе –

Другой войны не допустить!

И пусть мой стих не так устроен –

Пишу, и не могу понять –

«Мы наш, мы новый мир построим»

И как сумели все отдать?!

Тридцать метров на роту

Тяжелого, скального грунта,

Тридцать метров окопа -

И враг уже здесь не пройдет.

Рушим камень кирками,

Так медленно длятся секунды,

И глаза разъедает

Тройной концентрации пот.

Сутками камень долбим,

Измотала нас эта работа,

Да и север есть север:

То ветер, то ливень, то снег...

Если правду сказать,

Наша рота лишь числится ротой,

В ней сейчас, с офицерами,

Двадцать один человек.

Говорят, эту цифру

Считают приметной — счастливой.

Мы не верим в приметы,

И нам здесь совсем нелегко:

До костей пробирает

Пронзительный ветер с залива,

Люди валятся с ног,

А еще до конца далеко.

Пулеметы за сопкой

Строчат свои смертные строчки.

По заливу уходят

К чужим берегам корабли.

Мы долбим окоп свой,

На самой северной точке

Необъятной границы

Своей необъятной земли.

Мы врываемся в камень,

Преграду противнику роя,

Мы работаем яростно,

Глубже уходим в скалу.

Наш комбат Тихомиров

Называет нас ротой героев.

Он почти не ошибся,

Противник от нас почти за версту.

Нас терзают усталость,

Порывы колючего ветра,

Боль кровавых мозолей

И скулами сдавленный стон.

Фронт — на тысячу верст,

Но и наши тяжелые метры —

Невеликий в масштабе,

Но очень надежный заслон.

Тридцать метров на роту

Тяжелого, скального грунта,

Тридцать метров окопа -

И враг уже здесь не пройдет.

Вновь открылось дыханье,

Быстрей побежали секунды,

Круто солит рубахи

Тройной концентрации пот.