Я жила в Боровске. Работать начала в 14 лет в швейной артели «Освобождённый труд» на улице Володарского. Когда война уже шла, нам с фронта привозили телогрейки, шинели, мы их зашивали, перелицовывали, заплатки ставили. Потом (Кованская) пришла, сказала, что нужны пекари. И нас привезли в Одинцово, там мы стали уже военными, присягу давали, было мне 17 лет. Там, в Одинцове, я работала пекарем. Начальник у нас был Белоглазкин. Печи в пекарне стояли огромные; по два мешка засыпали, считай, 100 килограмм; вдвоём засыпали в огромное корыто, всё это ещё замесить нужно было. В 4 часа утра вставали, всё выполняли вручную, это потом уже машины появились, но меня там уже не было. Один раз во время работы на меня мешок упал, мне очень плохо было, не могла ни есть, ни пить. Попала в госпиталь; а уж из госпиталя — в зенитно-артиллерийский полк. В составе полка был батальон аэродромного обслуживания, куда много девочек брали, очень нужны были телефонистки, телеграфистки, радистки. Я телефонистка была. А как в войну без связи? Воевать без связи невозможно. Вот я с армией и прошла от Одинцова до Германии. Ельня, Смоленск, Борисов, Бобруйск, Минск, Вильно, Кенигсберг, Пилау — мы освобождали эти города. Всех их и не упомнишь.
В марте 1943 года мы шли в наступление от Одинцова на Верею, Юхнов, Ельню и далее. Сначала помню Верею, всю сгоревшую, одни трубы торчали. В Ельне сильный обстрел был, там танкисты стояли. Немцев-то мы не видели, их уже давно вперёд погнали, получалось, что мы их преследовали; здесь вокруг только трубы обгоревшие стояли. Но обстрелы случались; у нас Кованскую ранили, она в госпиталь попала.
Потом Смоленск, лето 1943 года. Под Смоленском деревня Летивля. Мы самолёты заправляли. У нас авторота была, ГСМ, а зенитная батарея обслуживала нас, чтобы не бомбили. Вот построили нас всех и говорят: «Мы подготовили и сейчас начинаем летнее наступление. Немцы будут и впереди, и позади, и с боков. Но мы будем идти вперёд и немцев отрезать, окружать, уничтожать и брать в плен». А когда наступление началось, тут по-настоящему страшно стало. «Катюши» воют, от них всё горит, пули рядом свистят бесконечно.
А грязь какая была! Пушки шли эти длинные, здоровые, их надо было ещё вытянуть. А солдаты все в грязи, мокрые. Бедные солдаты, бедные… Как-то началась бомбёжка. Бомбы попали в автоцистерны с бензином. Всё горит! Куда бежать? Я в яму от бомбы прыгнула. А на меня что-то падает, я думала — земля, гляжу — а это танкисты на меня падают. Я от боли закричала, а они разглядели, что я девушка: «Ой, девушка, извините, но мы сами не знаем, куда деваться!» Ну, что тут поделаешь? Война!
Когда въехали в Минск, Минск мы взяли 3 июля 1944 года, помню, у них там столько было клубники насажено, увидели страшное. Женщины снимали с себя туфли и по мордам били пленных эсесовцев. С консервного завода взрывались и летели банки раскалённые прямо на асфальт, думали, нас эти банки поубивают. Нас направили на аэродром, чтобы там с взлётной полосы убрать все осколки. Мы встали цепочкой и все осколки собрали.
Приехал командующий III Белорусским фронтом Иван Данилович Черняховский. Палатка его была рядом. А я на посту была, и он мне говорит: «Если что — меня сразу будите, не стесняйтесь». И вот всю ночь — одна партия отбомбится, другая летит, та отбомбится — потом третья партия. И так всю ночь. Всё дрожит, не знаешь, куда деваться, думаешь: ну, вот-вот и нас сейчас накроет. Потом уже часа в 4 утра они начали пускать ракеты. Я глянула: чёрные кресты! Как заору генералу: «Смотрите — немцы ракеты бросают!» Генерал вышел, кричит: «Что зенитчики? Спят?!» А зенитчики и вправду все заснули. Там же бесконечно приходится ехать, человек может ведь и устать. Вроде бы, всё спокойно было вначале. А там ещё и спиртзавод горел, зенитчики все набрались, напились, наверное, вот и повалились все. Но тут зенитчики все по местам, начали бить вверх — а немцы улетели. Наутро нам приказали быстренько без звука собираться, по машинам и — поехали! Может, нашему командованию сообщили, что на этот аэродром нападёт вражеская группировка. Хорошо, что мы уехали, потому что утром действительно напала большая группировка 3 тысячи человек. И от батальона, который остался, как нам говорили, уцелели только 9 человек. Я думаю, нас просто Бог берёг!
От Минска мы шли в наступление. Представь себе такую картину: танк подбит, а из него выползает обгоревший танкист, вот труп его лежит сгоревший. Ну, как это пережить?! Едешь дальше: дорога, по обочинам трупы — коровы вздутые, лошади вздутые, колёса валяются, техника разбитая, власовец какой-то на бричке едет, полотенцем нога обмотана, а куда он едет? Не к нам точно, а куда немцы отступают, туда и он едет. Перины, подушки, мины, снаряды — кошмар! И постоянные обстрелы.
А у нас из вооружения сначала винтовки были, а-то и со штыком, рюкзак, противогаз, автоматы нам потом уж выдали, когда немецкий эшелон захватили, — и вот со всем этим по-пластунски да по грязи, и ползли, и ползли. Это мы, девчонки молодые. Ад кромешный.
Дело было в Латвии. Прибыли мы в какое-то место, землянку вырыли, размером, наверное, 5 х 5 метров, приказали ехать за досками, чтоб хоть какие-то нары сделать. А нас человек пять, наверное, было. Лебедева (будущий муж Анастасии Петровны – О.З.) нам только прислали. И вот он командует нам: «По машинам!» А мы же, Господи, как устали! Ведь толь что вырыли такую землянку, столько земли перебросали! Куда ещё ехать?! А делать нечего, поехали за этими досками. Приехали, а там немцы из миномёта и строчат, и строчат, мины летят. А он: «Грузите доски!» И всё. Мы ему говорим: «Давайте уедем отсюда! Мы погибнем здесь!» А он — грузите и всё! Пока не погрузим — никуда не уедем! Вот, думаем, идиота нам прислали! Лебедев тогда младший лейтенантик был, молоденький, 24 года ему всего было. Пока не погрузили — не поехал! Вот так он приказ выполнял — от и до. Не поехал бы пустой! А нам как страшно было! Мины рвались недалеко, нам слышно было, как они рядом плюхались. Возвращаемся, а нам опять командуют: «Быстро по машинам! Едем дальше!» Что делать? Сбрасываем эти доски, по машинам — и едем. Вот она — война-то.
Приехали к какому-то громадному сараю, может, там животных держали, может, коров или лошадей, не знаю, но там уже нары были сделаны. Нам говорят: «Располагайтесь! Здесь мы будем строить взлётную полосу!» Вот в этом сарае мы и жили, нары 2-этажные, внизу печка-времянка, мы возле неё развешивали наши брюки, портянки, сушили их так. Дневалили, конечно, чтоб не сгорело всё это. А днём работали. Машинами нам возили кирпич. Лебедев землю взрывал, а мы эту землю должны были перекидать в стороны и руками выстелить эту полосу кирпичик к кирпичику! А холод! А ветер! Дождь пройдёт или мокрый снег — все телогрейки на нас мигом в лёд превращаются, ноги примерзают к сапогам. Хорошо, рядом танкисты на отдых приезжали. У них времянка была и печка железная. Они нас жалели, как приедут, обязательно кричат: «Девочки! Идите к нам! Погрейтесь хоть!» Мы заходили к танкистам. Да разве там что высушишь? Но хоть руки немножко отойдут от холода. И обратно — землю отбрасывать и кирпич выстилать! Там Лебедев и получил Красную Звезду. За эту полосу. Мы строили, а он получал Звезду. Вот какая жизнь!
Офицерский состав проживал в замке каком-то, отдельно, а мы в бараках на нарах. Дело было, по-моему, осенью 1944 года. Вдруг вызывает нас Лебедев. Ну, что, идём; командира мы боялись. Приходим, а он на девчонок: «Вы все выйдите, а ты, Чувильская, останься!» Ой, думаю, сейчас на губу посадит или ещё что. А он мне начал в любви объясняться! И подумать только, какая судьба у человека! Ведь мы с ним прожили 52 года. А я говорю: «Вот идиота нам прислали! Грузи и грузи!» Другой бы сказал: да поехали отсюда, чем погибать здесь от этих мин! Нет — грузи и грузи! Вот такой он был! Он хорошо пел, играл на гитаре. Он такой заводной был, Валька-то. А ещё у него гармошка была, хромка. Он как заиграет! Ой! Все девчонки были в него влюблены, такой орёл был!
Один случай был. По-моему, стояли мы в Литве. Мы расположились в каком-то замке, а до КП километра полтора надо было идти. А идти страшно, одни трупы вдоль дороги валяются. Мы, девчонки, хоть и с автоматами, всё равно ужасно было. И вот стою я на посту. Холодина! У меня руки замёрзли, ноги примёрзли к земле! Господи! Как бы дожить, пойти уже отдохнуть погреться! Вдруг, слышу шаги. Я: «Стой! Кто идёт?» А он мне: «Это я». Я ему говорю строго: «Нельзя подходить к постовому!» Он мне: «Ну, я тебе рукавицы принёс, погреть руки». А я ему: «Кругом!» Он мне всё время это вспоминал, смеялся. Там ведь никаких друзей, никого, раз стоишь на посту не имеешь права ни с кем разговаривать.
Вот я не знаю, почему меня всё время в караул посылали?! Может, считали меня слишком боевой?! В какой-то деревушке мы стояли, за нею поле, дальше лес. Я ходила патрулировала, мы охраняли роты. Ведь, бывало, немцы по целой роте вырезали. Нам строго-настрого было запрещено с кем-либо разговаривать, как только кто-то приближается — сразу стрелять! В караул нас будили через каждые 2 часа. Мне 18 лет, и такая тяжёлая нагрузка. Вот стою я на посту — засыпаю. Говорят, что нельзя спать стоя. Можно. Стою я и чувствую, что засыпаю. Вдруг позади: топ-топ. Я: «Стой, кто идёт?» — «Начальник караула». А я смекалистая была: «Я вас слушаю». А он мне: «Ты там не спишь случайно?» А я говорю: «Какой сон?! Я смотрю в оба! Чтоб немец не прополз к нам в роту!» Он говорит: «Ну, смотри, через 2 часа тебя сменят».
И голодать приходилось. Вот придёшь с котелком за баландой, вольют там три крупинки пшена или перловки и хлебушка по кусочку, или ложечку пюре, как вода. А когда под Смоленском, в Летивле стояли, нам давали по три сухаря в день, это когда подвозу не было. Там мы голодали. Помню, в какое-то место заехали — а там коровы орут, не доены, вымя у них молоком переполнены, ревут, бедняжки. У нас радистка была, Зойка; она говорит: «Пойду я, девчонки, подою, да вас хоть молоком напою». Я ей: «Зойка! Я сроду к корове не подходила! Я с тобой не пойду». Ну, она кого-то с собой пригласила, они пошли, и мы тогда хоть молока напились. Потом уже стали коров резать, нам даже стали мясо давать. Зойка у нас как повар была. Получше с питанием стало.
Мы шли дальше на запад. Как-то раз наши высоту брали, мы с зенитками въехали туда, а они нас матом: «Куда вы?! Нам «Катюши» нужны! А вы что приехали? Поворачивайте!!!» Но тут налёт начался, кто куда кинулся. А там везде болота, я прыгнула — и в трясину. Хорошо я за корягу уцепилась, да шинель моя поднялась и держала меня. А-то бы точно я там утонула. Но сапог мой там остался. Старшина меня ругал потом: «Вот теперь будешь хромать в одном сапоге!» Но, главное, взяли ребята эту высоту. А я сняла свою грязную мокрую шинель, повесила её на студебеккер, вот пока ехали она и высохла. Студебеккер — это машины такие были американские открытые. А ехали мы примерно по 30 километров в день.
Вот подъехали мы к окраине Вильно. Наши ещё город не взяли. Кругом были немцы. Нам разрешили забраться в машину радиосвязи. Но вести себя очень тихо, ничем себя не обнаруживая. Мы с девочками сидели, разговаривали шёпотом, боялись даже звук издать. Вот обнаружат сейчас нашу радиостанцию, и что мы сможем сделать с нашими автоматами? Потом началась стрельба, Вильно горит, всё в пламени, а мы стоим на пригорочке, в машине. Отбомбились, опять приказ — ехать дальше. Поехали дальше. Ехали ночь. Днём приехали в Кенигсберг. Немцы как 3 часа назад его оставили. Мы въехали в город и побежали по домам с автоматами; надо было проверить, вдруг кто-то остался. Было такое ощущение, что люди будто только пообедали, всё на столах оставлено: и вина, и пирожные. Но нас предупреждали, чтоб мы ничего не смели кушать, потому что нам могли специально оставить отравленную пищу. Видно было, что люди убегали в спешке. Их ведь тоже предупреждали, что русские стреляют, режут, убивают, у них своя пропаганда была.
Из Кенигсберга мы поехали в Истенбург, (Шеневилле) и другие города. Но самые сильные бои были на косе Пилау, там у нас Танечка погибла. Помню стационарный аэродром, помню авиаполк, состоящий из одних девушек, они прилетали и улетали. Там ещё стоял полк «Нормандия», они как-то раз пригласили нас на какой-то вечер, только не помню — это было 23 февраля или 8 марта, кажется, всё-таки, 23 февраля. У них там столы стояли накрытые. Они вставали, выпивали по глоточку, затем произносили по-своему что-то. А мы, девушки, сидели с края стола, не понимали, конечно, что они говорят на своём языке, может, они какие-то свои секреты или что про нас. И почему они пьют из такой рюмочки, уж выпить, так выпить, чтоб хоть немножко забыть. И тут обстрел начался, у немцев ведь тоже своя разведка работала. Снаряды воют, стены дрожат; думаешь, ну, вот-вот сейчас конец. И тут Танечка ко мне подходит и говорит: «Меня Опёнок посылает колёса радиостанции окапывать, чтоб их осколками не повредило. Знаешь, как мне не хочется». Как, наверное, её сердце всё чувствовало. Я ей говорю: «Танечка, миленькая моя, сбереги себя! Господи! Как мне тебя жаль!» А такая стрельба! Снаряды летят, стены кирпичные и те ходуном ходят. А наши ребята все на связи, линия постоянно повреждается, а без связи невозможно.
Когда всё стихло, ребята приходят, молча, головы не поднимают. Спрашиваю: «Что случилось? Почему вы грустные такие?» Они говорят: «Боимся тебе сказать. Танечку убили Ермакову, и француза одного ранили, не знаем, как он дальше». Как мне жалко её было! Такая хорошая! Сибирячка она была. Я никогда не смогу её забыть.
На войне всякое было. Ведь я войну телеграфисткой прошла, а ведь и мне немцев в плен брать приходилось! Это было летом, в Лиде, в Белоруссии. Наши уже крепко немцев били, отрезали их, они болтались где-то по лесам, их потом отлавливали. Наш батальон располагался на окраине Лиды, и мы постоянно ходили патрулировали. Лесок такой небольшой, рожь колосится. Я иду, задумалась, ну, молодость, свои интересы уже в голове. Вдруг, смотрю: из ржи головы поднимаются. Я сразу: «Хенде хох!» Они все руки вверх и подняли. Их, может, человек 12-15 было, я не считала. Если б они с оружием были, а так-то они оружие уже где-то побросали, сдаваться шли. Я говорю им: «Ком нах штабс!» Я выстрелила. Тут начальник караула бежит: «Ну, молодец! Смотри, сразу сколько!» За это меня наградили медалью «За боевые заслуги», правда, когда уже война кончилась. Тогда из штаба позвонили: «Чувильская! Тебе медаль пришла «За боевые заслуги»! Поздравляем тебя!» Мне все звонят и поздравляют: и ребята наши, и лейтенанты — и никакой медали!
Через много лет, когда уже праздновали 30-летие Победы, мы приехали в Москву на встречу. Смотрю — а моя медаль у Люськи! Она была ППЖ командира политчасти. Она ведь только спала; она ни в наряды не ходила, ни в караул, ни на пост, никуда. Он её вечно домой отправлял, она всё время ездила с фронта домой, уезжала и приезжала. Нам она ничего не рассказывала, наверное, он ей запрещал; он держал её при себе, как жену. Он ей подарил мою медаль. Вот представьте, какая у меня обида была. Почему так несправедливо всё?! Почему вся эта жизнь такая несправедливая?! Вот если послать запрос в Подольский архив: где моя медаль? Пришлют ответ, что была награждена. Могут ещё раз наградить, через военкомат. Связываться не хочется.
Когда мы с мужем только поженились, приехали в Пружаны, где наш батальон стоял, ко мне пришла жена этого командира политчасти, они рядом жили. Она узнала, что я служила в этой части и начала меня расспрашивать о том, как её муж себя вёл, с кем, где и почему. Я ей говорю: «Я ничего не могу вам сказать, откуда мне знать, как он себя вёл?!» Тогда она попросила меня показать наши фронтовые фотографии, если они у меня есть. Я сказала, что фотографии, конечно, есть — вот комсомольское собрание, вот политзанятие, на котором как раз её муженёк доклад делал, а там и Люська рядом с ним сидит. Жена его мне и говорит: «Покажите мне, какая она?» А я ей говорю: «Я не знаю, не могу вам ничего сказать». Зачем её было расстраивать? Но мне потом сказали, что умерла она, от переживаний.
А Люська, бесстыжая, на встречу приехала с моей медалью. Я ей ничего не сказала. Зачем это нужно? Мы тогда о наградах не думали, молодые были. Тогда же, в Лиде, смешной случай произошёл. Там устроена была сцена из досок. Нас пригласили как выступающих. Я вышла русского плясать. Хорошо плясала, и доска подо мной провалилась! Смеху было, хохоту! Весёлая я была!
Мы шли от одного немецкого города к другому. Франкфурт за нами остался, говорили, что до Берлина всего 25 километров. Мы стояли в каком-то городе, я их все запомнить не могу, но помню, что мы там в баню ходили. А я дежурила в каком-то высоком здании на втором этаже. Это было в 2 часа ночи. По радиостанции передали: Германия капитулировала! Как сказали, не поверишь, — и слёзы, и смех! Девчонки наши внизу отдыхали. Я — к ним, с лестницы лечу чуть не кувырком, кричу: «Германия капитулировала! Девчонки!» Тут все повыбегали, лётчики выскочили, все в нижнем белье, в кальсонах! Все обнимаются, целуются, стреляют, плачут! Боже! Это такая радость была! Всё освещено трассирующими пулями, все кричат, плачут! Это словами не передать!
Утром нас всех выстроили, сообщили, что война закончена. Но я-то вперёд их узнала, я же на радиостанции.
Затем мы переехали ещё дальше, может, поближе к Берлину. Города у них сильно разрушены были, но, всё равно, не так, как у нас. Сильно был разрушен сам Берлин, где Гитлер сидел, там много стреляли.
После Победы мы ещё недели полторы ждали, когда сформируют состав. В первую очередь отправляли девушек, стариков, молоденьких солдатиков — мальчишки совсем были. Нам выдали по трёх-килограммовой банке американской тушёнки да по 1000 рублей. И вот мы ждали.
Знаешь, я вспоминаю, как нас встречали в Москве на Белорусском вокзале! Море цветов, духовой оркестр играл, все плакали, смеялись, нас обнимали, целовали! Москвичи-то своих, конечно, встречали. А я, малышка, что там — девчонка, с этим рюкзаком, 6 часов утра, надо добираться самой. Сажусь в трамвай, там бабушка; она мне: «Доченька, ведь ты с фронта?» Я ей говорю: «Да, бабуленька, с фронта». «Ну, слава Богу, что живая! Господь вас спас!»
Поумирали теперь мои товарищи, мои ветераны: Вышивкин — профессор в Москве, Ерёменко — врач, Василиса, чувашка, муж на 15 лет моложе был, Женька Ермольский, Жорка Коровников — комсорг наш, выйдет, бывало, возьмёт рупор и запоёт в него: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи…» Такой был смешной! Такие письма нам писал! Танечку, Танечку жалко мне. Подружка такая была! Как она меня любила, а как я её любила! Всю жизнь её поминаю, пока умру — всё поминать буду!
Меня в библиотеку приглашали, и к учителям, и в школу. Никуда не хожу. Голова у меня от всего этого болит. Страшно всё это вспоминать.